Дмитрий Волчек: 6 января исполнилось 80 лет Хуану Гойтисоло, которого в 60-х называли самым читаемым испанским писателем после Сервантеса. Часть этой популярности, и немалую, Гойтисоло получил в Советском Союзе, где его переводили и привечали. Писатели из франкистской Испании в СССР не приезжали, и появление Гойтисоло в Москве стало событием. Впрочем, как раз тогда, в 1965 году, Гойтисоло, живший, в основном, во Франции и Марокко, окончательно стал политэмигрантом. Ранние социально-критические романы Гойтисоло (это называлось ''объективной прозой''), которые и принесли ему известность, сейчас вряд ли кто-то возьмется читать, да и сам автор от них полуотрекся. ''Взнуздай слово, разруби корень, взломай синтаксис'', – твердит его герой-изгнанник, и, повинуясь этому призыву, объективист в начале 70-х обернулся экспериментатором, разрушителем языка, да таким, что сама Кэти Акер на вопрос, в кого из современных писателей она хотела бы перевоплотиться, ответила: в Хуана Гойтисоло.
Последний раз Гойтисоло издавали на русском еще в СССР – том в серии ''Мастера современной прозы'' вышел в 1988 году. Отпечатан он был стотысячным тиражом, но остался незамеченным – тогда читали ''Собачье сердце'' и ''Белые одежды''; было не до испанских авангардистов. Сборник Гойтисоло – памятник эпохи, когда еще многое было запрещено, но никто не знал, что уже дозволено: роман с эпиграфами из маркиза де Сада и Жана Жене предваряет статья советского литературоведа с цитатой из Ленина. Роман этот – ''Возмездие графа дона Хулиана'' – вдохновлен одной страстью: ненавистью к отчизне. Гойтисоло, надеявшийся на крах режима Франко после бунта обездоленных рабочих, был обескуражен, когда реформы породили экономическое чудо, превратившее Испанию ''в страну сытую, но немую''. Кажется, еще никому не приходило в голову сравнивать позднего Франко с Путиным; общего действительно немного, но одно сходство есть: обмен гражданских свобод на относительное материальное благополучие, пакт между властью и народом, заключенный в прошлом десятилетии в России, напоминает то, что произошло полвека назад в Испании.

Диктор: ''Такое положение способствовало процветанию продажного меньшинства, но обрекало огромную массу подданных на пожизненное гражданское несовершеннолетие… Не находя выхода в обычном творческом русле, необъятный потенциал энергии неизбежно выливался в неврозы, озлобленность, алкоголизм, агрессивность, тягу к самоубийству, маленькие личные преисподние''.

Дмитрий Волчек: В книге воспоминаний Хуан Гойтисоло рассказывает о том, как постепенно формировалась его неприязнь к родине – ''духовное отчуждение''. Когда в студенческие годы Гойтисоло узнал правду о гражданской войне, у него появилось желание покинуть Испанию навсегда. ''Изгнанничество было для меня не наказанием, а подарком судьбы''. Франко провозгласил политику национального примирения, а Гойтисоло писал о родине, истекающей гноем, что сочится из трещин на струпьях незаживающих ран. ''Я видел в Испании не милую родину, а враждебную угрюмую страну, где меня подстерегали опасности и угроза расправы'', – признается он в статье, написанной после смерти диктатора.
Герой ''Возмездия графа дона Хулиана'' сладостно ненавидит Отчизну.

Диктор: ''мать всех пороков — родина : и самый быстрый и надежный способ избавиться от нее — продать, иначе говоря, предать : предать? : за чечевичную похлебку или за Эльдорадо, за дорогую цену или за медный грош : кому? : кто больше заплатит : или вручить ее, как отравленный гостинец, тому, кто ничего о ней не знает и знать не хочет : богачу или бедняку, равнодушному или влюбленному : ради простого, но достаточно большого удовольствия предать : избавиться от того, что нас определяет, идентифицирует : от того, что помимо нашей воли превращает нас в глашатаев чего-нибудь : от того, что навешивает на нас ярлык, а на лицо надевает маску : какую родину? : да любую : и бывшую, и теперешнюю, и будущую : великую и маленькую : могущественную и ничтожную : продать их всех одну за другой : предательство — вечное и бесконечное преступление

продай Халдею Египту
Египет — Персии
Персию — Спарте
Спарту — Риму
Рим — варварам
варваров — Византии
Византию — исламу

увлекательная игра, столько комбинаций, из каждой сделки извлекай какой-нибудь барыш : денежный, материальный или духовный : или, на худой конец, предавай бескорыстно, ради ни с чем не сравнимого удовольствия, которое доставляет само предательство. Предательство серьезное, предательство веселое: предательство тайное, предательство открытое : предательство по-мужски, предательство по-гермафродитски : на распродажу годится все : история, верования, язык : детство, родные пейзажи, семья : отрекись от самого себя, начни с нуля''.

Дмитрий Волчек: Хуан Гойтисоло вспоминает, как мать показала ему карту мира, спросила, какая страна ему нравится, и он ткнул в большое красное пятно на востоке. ''О, нет, только не эта'', – отозвалась мать, не терпевшая левых.
Поначалу коммунизм казался Гойтисоло достойной альтернативой испанскому фашизму, но две поездки в СССР его отрезвили. В Москве испанского гостя принимали с почестями, однако он нашел интересными собеседниками лишь Александра Твардовского и сотрудников ''Нового мира''. Обскурантизм советской литературной обслуги его шокировал.

Диктор: ''За пределами общепризнанной классики, литературные вкусы моих опекунов представляли собой смесь из невообразимого невежества, тупого догматизма и безнадежно самодовольной посредственности. Им неведомы были писатели, которыми я восхищался. В России не читали и не собирались переводить ни Пруста, ни Кафку, ни Джойса, ни Звево, ни Борхеса. Помню, я спросил одну даму из испанского отдела, почему они не издают ''Время тишины'' Мартина-Сантоса, и ее ответ меня поразил. ''Это слишком сложный роман, советский читатель его не поймет''.

Дмитрий Волчек: Столь же нелепая публика собралась в крымском доме отдыха писателей, где Гойтисоло и его жена Моник Ланж провели несколько дней.

Диктор: ''Гости, с которыми мы делили сытную, но безвкусную еду, несомненно принадлежали к всепроникающему классу бюрократов. Судя по всему, иностранных языков никто не знал, и чтение постояльцев сводилось к страницам нудных ''Известий'' и ''Правды''. Вот эта грузная матрона с целлюлитными ляжками и пластмассовым козырьком на носу – она писательница или писательская жена? А вот это невозмутимый гимнаст, с увлечением повторяющий одни и те же упражнения, он тоже причастен к литературе? Наш переводчик навел справки и выяснил, что это милиционер. Но что он делает в доме отдыха писателей? Оказалось, что это обмен: один писатель решил сочинить роман о подвигах милиции и, чтобы погрузиться в атмосферу, договорился провести время в их пансионате, а милиция отправила своего сотрудника в дом отдыха писателей''.

Дмитрий Волчек: Больше всего Гойтисоло поразило советское ханжество: в Москве царили нравы ультраконсервативной испанской католической среды. Сидевшая напротив Моник Ланж в метро женщина вдруг, ни слова ни говоря, поднялась и одернула француженке юбку, чтобы прикрывала колени. Когда в гостинице Гойтисоло постучал в номер, где остановилась его знакомая, коридорная начала вопить: ''Нет! Нет!'' – оказалось, что мужчинам заходить в комнаты, где проживают женщины, категорически запрещено. Бисексуала Гойтисоло потешало дикарское неведение советских людей об однополой любви. Изрядно удивил его и раздельный крымский пляж, где вместо красивых нудистов отдыхали крайне непривлекательные персонажи:

Диктор: ''Это было похоже на колонию пингвинов с животиками, сверкающими очками и в резиновых сандалиях; покрытый камнями и галькой пляж сдерживал и без того неловкие движения; гениталии свисали печально, безжизненно и беззащитно. Зрелище напоминало гравюры Босха и Доре с сюрреалистическим оттенком: в то время как десятки особей плескались в воде, точно моржи, другие недвижно стояли на берегу, раскинув руки под солнцем, точно сопротивляясь чему-то или вознося молитвы. Был ли этот лимб галлюцинацией или прообразом грядущего внеземного сообщества селенитов или марсиан? Куда подевались стройные юноши, вроде Тадзио, воспетого Томасом Манном? Когда мы встретились с Моник и Кароль, они рассказали, что в их части пляжа дела обстоят не лучше: советские мужчины и женщины не подозревали о диетах, и даже молодые люди отличались ожирением''.

Дмитрий Волчек: Еще одна зарисовка – из российской провинции. Выбравшись на улицу после разговора с идиотами из Владимирского отделения Союза советских писателей, Хуан Гойтисоло увидел такую картину:

Диктор: ''Был выходной, и улицы Владимира были забиты людьми; погруженные в себя, мрачные, медлительные, они были похожи на крестьян в Кастилии 18-го века, описанных Ховельяносом: такая же атмосфера опустошения, печали и заброшенности. Мужчины и женщины, на которых мы смотрели, напоминали отряд солдат, брошенный офицерами. Единственным украшением главного проспекта служили огромные стенды с портретами ударников труда, и вокруг них все время толпился народ. Никто не смеялся, не шутил, не разговаривал громко; только иногда музыка из транзистора нарушала эту монотонную апатию''.

Дмитрий Волчек: Еще печальней зрелище унижения совграждан, толпившихся в аэропорту, в надежде, что в последний момент появятся билеты. Причиной этого унижения стали сам Гойтисоло и его жена, опаздывавшие на самолет.

Диктор: ''Чтобы обеспечить нам проход в толпе тех, кто еще не сдался и тщетно уповал на чудо, милиционеры стали с неслыханной грубостью расталкивать людей; кто-то даже потерял равновесие и упал на пол. К нашему удивлению, это вмешательство сил правопорядка было встречено безропотно. Разочарованные путешественники расступились, и мы, склонив головы от стыда, протиснулись вперед. Подобная сцена, возможно, не показалась бы шокирующей в Бомбее или Калькутте, но это произошло в совсем другом контексте, и нас с Моник еще долго не покидало ощущение неловкости''.

Дмитрий Волчек: Совсем других людей – темпераментных и веселых – Гойтисоло увидел в Узбекистане и пришел к выводу, что забитость и неприветливость русских объясняются отнюдь не только коммунистическими репрессиями. Интерес писателя к Узбекистану был вызван, среди прочего, и тем, что в 60-е годы Гойтисоло стал страстным адвокатом мусульманской культуры и образа жизни. Как и многие интеллектуалы, он приехал в Танжер за гашишем и сексуальной свободой, но обнаружил там подлинную родину. И после краха режима Франко Гойтисоло остался жить в Марокко.

Диктор: ''В европейских или американских городах я остро ощущал, что с возрастом я все больше откатываюсь на обочину жизни. А в Марракеше я нахожусь с этой жизнью в постоянном контакте. Вальтер Беньямин, которым я восхищаюсь, говорил, что только по-настоящему образованный человек способен заблудиться в городе, как в лесу. У меня такое образование есть. Глубокое знание арабского языка и культуры позволяет мне смотреть на ислам без этноцентристских шор, которые мешают большинству европейцев непредвзято взглянуть на чужие обычаи. Ближайшие соседи мусульман строят свою национальную самоидентификацию на отвержении ислама. С ними у меня нет ничего общего''.

Дмитрий Волчек: Хуан Гойтисоло описывает в своих воспоминаниях разговор с Жаном Жене о патриотизме. ''Родина нужна только тем, у кого ее нет, как у палестинцев, – говорил Жене. – А, получив ее, они приобретают право спустить ее в унитаз – точно как сделал я''.
Персонаж романа ''Возмездие графа Хулиана'' глядит на испанский берег из Марокко и фантазирует, как, откликнувшись на призыв союза доноров, сдаст свою кровь, зараженную вирусом бешенства, и отравит соотечественников. Его врагом становится не просто режим, но сама испанская история, ее герои и символы. Он воображает, что нападет на буколическую старушку, путешествующую на милом ослике, и вспорет обоим животы. Не щадит он и испанскую козу с открытки, а, зайдя в библиотеку, запихивает дохлых пауков и мух в тома национальных классиков, дабы безнадежно замарать страницы. Он истребляет фауну и флору, меняет климат, опустошает сам испанский язык, выдирая из него слова арабского происхождения.

Диктор: ''ко мне, воители ислама, бедуины пустынь, пылкие и скорые на руку арабы! : я предлагаю вам мою страну на разграбление : вам будут принадлежать ее нивы, города, сокровища, девственницы : разрушьте до основания полуразвалившийся бастион ее своеобразия, выметите мусор метафизики : необходим массовый набег фавнов : точите ваши ножи и готовьте зубы : пусть ваша взъяренная змея встанет на хвост и, подобно царскому скипетру, утверждает тираническую власть
взгляните на ядовитый рубец по ту сторону пролива : несметные богатства ждут вас там, куда доскачут ваши кони
ты ступишь на злосчастную землю и возьмешь на себя руководство военными действиями
будешь всячески поощрять ренегатство и пропаганду ислама
вооруженный острым оружием предательства, возглавишь войско мусульман''

Дмитрий Волчек: Завершая свои заметки о поездках в СССР, Хуан Гойтисоло пишет, что, несмотря на все неприятное и комичное, что он видел, он часто вспоминал Россию и хотел вернуться. Возможность представилась лишь в 1996 году: тогда Гойтисоло отправился в воюющую Чечню. ''Я видел центр Грозного, сметенный с лица земли, – писал он. – Скелеты домов, обитатели которых ютились в подвалах, без воды и света. Вереницы танков и бронемашин на улицах города-призрака, патрули и КПП оккупантов. Репрессии, казни, исчезновения людей, тайные массовые захоронения. Полное презрение к человеческой жизни во имя пресловутой идеи единства великой России''. В интервью Радио Свобода Хуан Гойтисоло говорил:

Хуан Гойтисоло: Кавказский вопрос Россия решала всегда однозначно - еще со времен царизма, с эпохи шейха Мансура - путем применения самого жестокого насилия. Правда, с тех пор и до наших дней ей так и не удалось уничтожить бунтарский дух чеченцев и их стремление к независимости и свободе.

Дмитрий Волчек: Опубликованное в декабре 2010 года, за три недели до 80-летия Хуана Гойтисоло, его эссе ''Литература и власть'' посвящено книгам Виталия Шенталинского о репрессированных советских писателях. Хуан Гойтисоло находит несомненное сходство в методах католической инквизиции и НКВД: еще одно доказательство извечной ущербности цивилизации, от которой стоит держаться подальше. Лучше всего с брезгливостью наблюдать за ней из свободного Танжера.